|
Центральный из пяти островов Нью-Йорка – Манхэттен – на карте выглядит, как канва для вышивки. Улицы и проспекты образуют ее геометрически четкое плетение. Только Бродвей пересекает остров произвольно, словно кто-то бросил на эту канву, по забывчивости, крученую яркую нить. Пронумерованная сетка улиц – логика города. Бродвей – его эмоции. Нью-Йорк между логикой и эмоциями не выбирает. Он всегда ищет компромисс.
В Даунтауне, в том месте на берегу, куда причаливали когда-то первоэмигранты, стоит памятник основателю города. Известно, что это – английский мореплаватель Генри Хадсон (Гудзон, то бишь). Памятник сооружали ему. Но когда на постаменте уже отчеканили имя, возроптала итальянская община, напомнив городским властям, что за сто лет до появления у этих берегов благопристойного Хадсона судьба занесла сюда Джованни Верезано, пирата, возможно, мерзавца, но главное – итальянца; а значит, первенство все-таки принадлежит не Хадсону, а ему. И вот вам парадоксальное решение властей: на постамент с именем англичанина ставят бюст преступного Джованни, а рядышком статую Истины – мол, история рассудит.
Это памятник искусству компромисса.
Жаль, что неизвестным остался для меня финал бурной жизни итальянского «основателя» Нью-Йорка: по одним рассказам, он был за свои многочисленные преступления повешен, а по другим – его съели туземцы. Неприкаянная душа пирата витает над Бродвеем. Днем и ночью полыхает рекламой эта улица мюзиклов и порнушек, роскошных отелей и крохотных магазинчиков, маня витринами и располагая прохожих к непринужденной трате денег.
Во время экскурсии по Манхэттену, пока гид расписывал красоты архитектуры, а мы на них глазели, у одной из дам разрезали сумку. Ее муж сетовал: «Ну, какая чудачка, носит с собой по городу драгоценностей на 10 тысяч долларов!».
Это был калифорнийский миллионер, эмигрант из Союза. Двадцать лет назад он заложил основы процветающего бизнеса, попросив жену засолить несколько банок помидоров, огурчиков и бочку капусты – так, как она умела это делать еще на родине. К счастью, талант не отберешь, как отбирались у эмигрантов деньги и вещи. Огурчики хрустели, помидоры манили упругостью и цветом, капуста пела, обливаясь соком, – все это им удалось очень удачно продать ближайшему ресторанчику. Получили следующий заказ. Сейчас семья владеет фабрикой по засолке овощей, снабжая благословенный город Лос-Анджелес тем, под что всегда приятно пропустить стопарик.
Между нами, пешеходами, говоря – нигде я не видела прежде столько падких на зрелище ротозеев. В Вашингтонском сквере каждый «шизик» может выступать на любую тему и сколько угодно. Всегда найдутся «братья по разуму», готовые слушать. Не знаю, отпустится ли мне грех праздного любопытства, но и я глазела там на все, что ни попадя. Мне очень понравился высоченный, со всклокоченной гривой старик в красных трусах, певший в сквере дивным баритоном оперные арии.
Что касается зрелищ более благородных, то они дороги. Самый дешевый билет на бродвейский мюзикл стоит не меньше 40-50 долларов. В «Метрополитен-опера» я купила входной на третий ярус. Как всегда, опоздала. Бегу вверх по шикарной, обитой вишневым бархатом лестнице, а девочка-служащая уже закрывает дверь. «Я вас очень прошу, пожалуйста», – пытаюсь, запыхавшись, вспомнить что-нибудь жалостливое по-английски, чтоб впустила. Стоит, как столб.
– Вот черт, – ругнулась на родном, не выдержав, – как обидно!
– А что я могу поделать? – говорит она мне на чистейшем русском, – впущу, так меня же и уволят!
Тут из зала вышел другой охранник порядка. Пока дверь открывалась, удалось с такой скоростью просочиться в щель, что никто из них и глазом не успел моргнуть. Вот так. Знай наших! А что я могла поделать?
Кстати, про «знай наших». «Наших», действительно, отличишь в любой толпе, по одежде. В магазинах – по активному интересу к вещам: все потрогают, прикинут, вернутся и снова потрогают... В метро – по любопытству, с каким они оглядывают каждого сидящего и стоящего. Наш взгляд всегда что-нибудь выражает. Какую-нибудь эмоцию. Взгляд американца функционален. Для чего нужны глаза? Чтобы ими смотреть. Ноги – чтобы ими ходить. А мы разговариваем глазами, жалуемся, критикуем...
|
