|
Я не написала о старике. Писать так, как есть – не поверили бы. Сейчас вообще мало чему верят. А потом стала зачем-то рассказывать о нём. Зачем? Я же чувствовала – они не поймут. Я говорила, говорила, а у них глаза пустые. В этих глазах только комп отражался. И насмешка. Противная такая, высокомерная. Я злилась, а толку-то? Они не виноваты. Они не знали. А я? Я-то откуда знала? Не знаю. Знала, что знаю, и всё. Знаю!!!
Мне повезло – я ещё застала тех, кто был на большой войне. Я слышала, как они пели свои песни, я переживала их тоску и боль и ревела потихоньку оттого, что они через такое время – целую жизнь – не могут ничего забыть.
И его я помнила. Старика, обитающего в городских трущобах, старика, которого бросили дети. Бросили оттого, что он не заработал за свою жизнь больших денег, оттого, что не смог обеспечить им достойное будущее, в котором мерилом ценностей станут особняки, дорогие тачки и счета в европейских банках. Но он не мог! Он же не знал, что такое может произойти! Для него в этом мире дороже всего была человеческая жизнь! Потому что старик слишком много видел смертей. Так много, что жизнь стала главной ценностью.
Там, в этих трущобах, где он обитал, жизнь тоже была сокровищем. Людям, которые селились в убогих развалюхах без тепла и света, приходилось выживать каждый день. На чью-то смерть уже почти не обращали внимания. Дорого то, что достаётся с трудом. А смерть… Её зарабатывать не надо, она сама цепляется железной хваткой, пойди, отцепись, попробуй!
И он жил. Существовал в своей конуре, где стояла железная кровать с продранным матрасом и трёхногий стол. Вместо четвёртой ножки под столешницу была подложена стопка кирпичей. Даже стульев у старика не было, и мне пришлось сидеть рядом с ним на бугристом матрасе. Сидеть на самом краешке и опасаться, что в постели полно вшей, и сейчас эта ползучая зараза оккупирует мою одежду, и я принесу их домой, и потом буду долго избавляться от этой гадости, и вообще… И вообще, я жалела тогда, что попросила знакомого отыскать мне колоритного ветерана – были же другие, с иконостасом медалей вышагивающие на парадах, благообразные, ухоженные старички, пишущие о войне пафосные мемуары! Так нет, мне подавай правду! Ну, знакомый и отрыл этого старика, который сидел на своей грязной койке, пил дешёвый липкий портвейн, отмахиваясь от огромной настырной мухи, и плакал, плакал, не в силах остановиться и сказать что-то толковое. А я молчала, потому что, как только заикнулась о войне, он затрясся весь, всхлипывая и растирая по грязным щекам обильные слёзы. Эти слёзы совсем не укладывались в мои представления о героическом образе воинов Отечественной. Воины должны быть мужественными, смелыми, сильными! А он сидит и плачет. Худой, жалкий, грязный… Герой… Ну, что с ним делать?
– Ты, доця, извини! – всхлипывал «герой», вытирая лицо старым покрывалом, – Меня ж никто об этом не спрашивает! Уже давно! А я ведь… Сейчас, погоди!
Он сунул руку под замызганную подушку и достал что-то, завёрнутое в удивительно чистый носовой платок.
– Вот! – робко протянул мне это «что-то», сконфуженно улыбнулся, – Мой! Орден Славы! Второй степени…
Я опешила. Это надо же – орден Славы! А может, у старика и Герой Союза есть?! Мне сразу стали безразличны и обшарпанные стены, и вши, покушающиеся на мою одежду. В этих стенах обитала реликвия. Нет, история. Нет, легенда!
– А… Как же… А за что? – обжигаясь стыдом, пробормотала я, – Почему же здесь? Ведь не надо так!
– А как же ж надо? – старик бережно завернул орден в платочек, – Жив ведь! Главное-то, жив! Ну, портвешок попиваю, так что, разве грех?
– Да нет, я не о том! Я вот… Вы же за Родину, правда? За Сталина…
– Эх, доця! – вздохнул «герой», подумал и спрятал свёрток обратно, под подушку, – Разве ж так было-то? Ну, кричали, конечно! Положено! За Родину-то! А как же, она же – Родина! Мать, девчонка! Как вспомнишь, так зло берёт – штоб фрицы хозяйничали? Да никогда! Оно ж, русский мужик – он разве себя когда жалел? Вот и шли под пули! А страшно, доця, страшно-то как! Потому и орали, чтоб страшно не было! Да…
|
